Как-то раз, еще на воле, я наткнулся на ФСИНовский журнал под громким названием «Преступление и наказание». Он рассказывал о тяжелых буднях российской пенитенциарной системы, о нелегком труде ее сотрудников, все помыслы которых направлены исключительно на перевоспитание осужденных – главную цель, формулируемую Уголовно-исполнительным кодексом РФ. В числе прочего, там были такие слова: «Трудно отбывать наказание в местах лишения свободы – криминальный мир пытается затащить в свое болото, да если к тому же ушла жена, на воле осталась больная мать и одолели многочисленные проблемы, то путь один – к психологу исправительной колонии. Он всегда окажет необходимую поддержку».
Я почему то запомнил это высказывание о тюремных психологах. И вот я сам попал в тюрьму. Сначала, как водится, в СИЗО после оперативника и безопасника, меня вызвал на беседу этот самый ФСИНовский психолог. А у меня как раз целый ворох проблем – в семье, на работе. Ведь не в санаторий попал, как-никак и не по своей инициативе. Психологом оказался жирный тип с гладко выбритыми лоснящимися щеками, с которого так и хотелось снять ментовскую форму и переодеть в костюм забойщика скота. Он пытался оказать мне психологическую помощь следующим образом:
– Тебе п…ц! Какие у тебя статьи? Кто тебя разрабатывает? Тебе полный п…ц! Ты только не вешайся!
– Да я и не думал…
– Я б на твоем месте подумал!
Мне показалось, что он сам нуждается в срочной помощи психиатра. Коллеги – психологи тут уже не справились бы. Он дал мне заполнить какие-то тесты. Сказал, что их результаты будут готовы через неделю. И напоследок напутствовал:
– Это п…ц! Это полнейший п…ц!
По приезду в колонию, с вновь прибывшими осужденными беседовал не просто психолог, а как он сам себя называл «заведующий психологической лабораторией». Звучало феерично. Я представлял себе шикарный кабинет психразгрузки, в котором всегда можно привести мысли к одному знаменателю и улучшить своё нервное самочувствие.
В карантине этот заведующий лабораторией говорил зэкам о порочности субкультурных предрассудков в виде социального расслоения на «мужиков», «красных», «шнырей» и «обиженных». О том, что кому как ни нам менять эти вековые устои и преодолевать кастовые барьеры. Где, если не здесь и когда, если не сейчас? Говорил он много и поэтично.
Через пару месяцев, уже находившись в бараке после распределения в отряд, я видел этого психолога. Он приходил к нам собирать тесты у намеревающихся сменить режим на колонию-поселение. В это время один «мужик» проводил «воспитательные работы» со «шнырём» в виде физического на него воздействия ни на секунду не постеснявшись присутствия в отряде сотрудника в форме и с регистратором на плече. Заведующей лабораторией не стал вмешиваться в этот конфликт и поскорей прошел мимо с высоко поднятой головой, сделав вид, что не видит этого мероприятия по «перевоспитанию» одним осужденным другого. Почему-то в ту секунду классовые предрассудки его не сильно взволновали.
Потом он уволился, видимо, будучи не в силах преодолеть сословных противоречий, бытующих как среди заключенных, так и среди «мусоров». Ему на смену пришла Валентина Ивановна, очень грузная, но еще достаточно молодая женщина. Она не боролась с убогостью системы. Она вообще не понятно чем занималась. Но иногда ее голос был слышан на всю колонию.
Отбывал наказание в нашем исправительном учреждении Миша. И вот, в один прекрасный день Миша выиграл тюремный конкурс на лучший плакат к очередной годовщине победы советского народа в Великой отечественной войне. Его плакат был повешен на самом видном месте в штабе жилой зоны и бросался в глаза каждому туда входящему. На нем был изображен поломавшийся одуванчик на совершенно черном фоне. Не самая жизнерадостная картина, но в отсутствие тюремного психолога он смог победить в конкурсе.
И вот Валентина Ивановна вышла из отпуска и увидела этот шедевр современного искусства.
– Что это? – в недоумении шепотом спросила она и, обессилив, опустилась на стоящий рядом табурет. – Кто это нарисовал? – и потребовала срочно вызвать автора плаката к себе.
Через полчаса, когда Мишу привели с промзоны, где он трудился, из ее кабинета раздавались громкие голоса:
– Да нет у меня мыслей о самоубийстве! Я — не суицидник!
– Тогда кто? Кто надоумил вас нарисовать это? – вопрошала заведующая психлабораторией.
– Я так вижу эту войну! – не унимался Миша. – Это символ, это метафора, неужели вы не понимаете? В конце концов, я выиграл конкурс!
Мишу оставили в покое. Но картина со сломанным одуванчиком на черном фоне с того дня перестала украшать штаб жилой зоны.
– И правильно, – сказал начальник колонии. – Мне эта мазня никогда не нравилась. Нет, чтобы нарисовать солдата с автоматом и ребенком на руках, так какие-то метафоры малюют!
Валентина Ивановна именно так видела суть своей работы.
Странные, всё-таки, эти то люди – психологи. Знаю, что они также ведут работу среди сотрудников. Может, им, кончено, чем-то и помогают, но рядовому зэку от них пользы совершенно точно как от козла молока. В случае проблем тот пойдет за поддержкой к кому угодно – «блатным», «красным», наконец, к операм или безопасникам, но точно не в «психологическую лабораторию».
